В гари и копоти пришло сознание: словно она дотлевала костьми в пожарище, кругом мордоворот орал то ли проклятья, то ли молитвы, и полная тяжести угрюмой рука морского чудовища завлекла их в самую жаровню; тлетворный дух её перехватил дыханье, воздух не сытный, его глотать нельзя! она задыхалась и задыхалась!

Тут глаза её раскрылись: тьма — и больше ничего, но трепет сердца усмиряла уж сама возможность видеть, ибо таковая могла бы ей однажды лишь мечтательно придуматься. В ночи ли беззвёздной она очнулась или же в тёмном своём видении? Она мертва или лишь статься подобной рискует? Слышался вполне земной шум прибоя, однако не играло ли с нею злую шутку воображение, желаемое за действительное выдавая? Истомясь неизвестностью, она резко встала на лапы.

Вымерший брег. На мили окрест — дурная вода, а дымная гора — её губитель. Никогда прежде не доводилось видеть ей, как изрыгаются горы пеплом и пламенем, и казалось то к лучшему, ибо веяло смертью от огнистых горных внутренностей, и от неясной тревоги в песочную нору вновь захотелось зарыться головой — иллюзорная, но защита.
От плотного смога зашлась в жестоком кашле; отхаркиваясь, на дрожащих от слабости лапах не удержалась, свалилась в прибитую волнами морскую гниль и лежала так, пока жирные чайки, видимо, предполагавшие себе обед, не решили опробовать на вкус собачий бок. С визгом взвившись, она ошалело огляделась кругом, и повторно поразило её собственное одиночество. Отчего никто к ней не сбежался? К памяти воззвать было страшно, терзаться догадками — мучительно, но сошлась на том, что предпочтительнее ей неведение, чем застывшие пред глазами изломанные силуэты мертвецов.

Жар нестерпимо напирал, натурально чувствовалось плавление мозгов; дыхание тяжёлое, глубокое, а глотка иссохшая, обмазанная некой дурнотой. Не сунуться ли в море на удачу? Уж двинулась понемногу к кромке, но вдруг точно громом поражённая встала, уперев взгляд в воду. Что там?
Ошалевшая, она кинулась опромью в гущу леса.

Как насекомые и жалили, и язвили бока когтеострые заросли, угрожали они со шкурою выдрать и мясо и откровенно щерились на взгляд затравленный, тупой. В больную грудь они войти ножом хотели, и чудо, лишь оно, не дало собаке на таковые напороться. Бежала уж который час, а где же леса яростные крики, и куда заведёт её гадательная тропа? Ей головой ломиться дальше? упасть? залечь в траве? вернуться к морю? Кто не пришёлся бы, а подскажи, как быть.

Собственный топот ей слух поражал, но то стучали не лапы вовсе, а сердце. Сейчас грудь разорвёт и далече само поскачет, что и к лучшему — не обличит тогда уж оно хваткиной трусости ни пред стаей, ни пред кормильцами. Слезами малодушия свой путь позорный омывая, она не сбавив скорости бежала дальше и дальше вглубь леса, пугавшего своим однообразием. Больше не обласкается головка хозяйской рукой, ведь так? Люди все как один мертвы, так зачем же собственной жизнью рисковать ради охладевших тел? Эта земля населена только лишь ею, по неясной причине выжившей, и стало быть озаботиться следует лишь собою. Правильно?

Такими размышлениями развлечённая, псина свалилась в овраг. Казалось, тысячу раз кубарем  перекатилась она через себя да миллион раз взмолила о сохранности собственной шеи, прежде чем с глухим стуком приземлилась. Скатилась она в самую овражью низину, отдававшую прохладой едва ли не могильной. Сыростный воздух втянула грудью, а в лёгкие будто смерть залилась.
Раз бросилась на землистую отвесную стену, второй — лишь пообломала пару когтей. Сердце сковывал пока смутный страх.
Так вот, оказывается, каков её конец?

Вздутыми венами вздымались по оврагу тугие корневища, они собирались в исполинской величины дерево и разрастались затем в руки его, на ветру окоченевше трещавшие. Ах, как хотелось влиться в животворящий ток соков их тела, что из почвы и к небу возносились с поистине птичьей лёгкостью... голова раздувалась от несуразных представлений, в которых она то левитировала необыкновенно ловко для сухопутной твари, то попросту вмиг оказывалась на вершине оврага без подробностей каких-либо способов спасения, то лежала распухшей грудой гнили, в чьём брюхе черной слизью ползли и копошились черви, и зловонием своим она отравляла местность, словно для каждого, с намерением или виной случая сюда забредшего, желала быть дурным предзнаменованием.

Однако, сколь ни относилась она мысленно в иные пространства, телом по-прежнему оставалась в проклятом овраге, и как будто бы ясен что день исход — неизменная смерть от жажды ли, голода, иль сущности, темнеющей невдалеке. Глаз приметил её вскорости после прояснения, но виду не подал, лишь искоса сторылое зверьё наблюдал с содраганием. Оно ответствовало тем же.

Сердце кровянило. С ней, верно, демон жестокий играл, желанное забытие оттянув в бесконечность? «Расшевелись же ты, ублюдина, и меня в себя прими!» Ползучий хаос страдалицы мыслям внял и черномазыми кусками к добыче потянулся. О... неужели, глаза её подводили? Птицы то иль дух зловещий?

Вылился прочь чёрных помыслов рой, почти как вода, что некогда здесь стены оврага лобызала, и подумалось, что потонуть в паучьем сплетении будет столь же несложно, успеть бы лишь воздуху малость захватить с собой. Во сне намедни так оно и было: и муть в лёгкие, и костями о склизкое днище, и желание лишь одного — продохнуть. Стало быть, и сон и бдение — всё в сновидении сновидение?
Пелену надвигавшегося забытия прорезал огонёк, у земли раскрошившийся манговыми ошмётками. Она обратила голову в предположительную точку отправления снаряда — вверх и наружу, что означает к древесным ручищам — и перекривилась от отвращения. Несомненно, ей только мрелась та повисшая меж ветвей мразь, гусная в своей нелепой пародии на человеческое существо, и сейчас воспалённому взору явится настоящий облик её спасителя. Однако, ведение не рассеялось. Тварь бесновалась и кривила уродливую, испещрённую глубокими морщинами рожу, так отдалённо походящую на людской лик, что лучше не проводить такое оскорбительное сходство — уж чересчур много от грязной зверины было в этой роже, вот клыки её и спутанные космы, и оры, которые собака не разобрала, а сочла лишь страшными угрозами расправой. Снаряд, дотоле прилетевший в гущу пауков, пришёлся единожды ей в голову и сбил на землю. С широко открытыми глазами она лежала так с минуту, ощущая, как из ушей течёт мозговая кашица, унося с собою и мысли, такие далёкие, что не ухватить, не почуять, и зыбкие, словно туманность.

Восстав потом в смутной слабости, она, к счастью, не обнаружила подле себя ни содержимого своей черепной коробки, ни крови, лишь подтёкшую слюну и плодовые куски. Глянула ввысь — ничего. А и было ли что?..
Одинокий овраг, как и прежде на дне его собака. Томило тоской. Осталось лишь что, так лечь прикорни да уснуть.

Сон её, беспокойный и мутный, горелся одной мыслью, в памяти единственной и запечатлившейся: а не брошена ли она попросту своей братией? Виделось: воздвигнуть стая решила на диком острове тот дивный новый мир, где снуют благородные ищейки, и в днями напролёт ловитвами развлекаются звёздные гонцы, где не найдётся местечка хваткиным косточкам и всему таковым соприродному, что кишечным паразитом к стайному организму присасывается и соками его безвозмездно питается. «Жестокие, оставили меня на погибель от каких-нибудь мук, которые, впрочем, по ужасности своей не ровняются с их грязным предательством!» — проснулась она в слезах и полностью разбитой. Поистине кошмарной представлялась ей жизнь вне стаи, однако гораздо ярче той представлялась смерть: недвижная, то видела она саму себя изорванной падалью откуда-то сбоку, то вновь и вновь переживала самоубийственное падение на островерхие скалы, высившиеся из моря, то скрученная лежала с пустыми глазницами у берега, омываемая травленой водой, и не в силах она была уйти от этих щемящих зрелищ. «Жестокость, какая жестокость...» — причитая о горести, обвалившейся на неподготовленные её плечи так коварно, собака не обратила внимания ни на шёпот, раздававшийся откуда-то сверху, ни даже на спустившийся подле конец ветки, суливший спасение. Очнулась она лишь когда та самая ветка рухнула, разлапистыми своими ответвлениями едва не выколов ей глаза.
— О небо, что ещё ты многострадальной Хваточке уготовило? — плаксиво растянула она, заслышав шум борьбы и сучьи визги. И небо ответило молчанием, опустившимся после на округу. Показались вдруг искорёженные человекоподобные морды, светившиеся любопытством, которое испугало собаку; она припала к земле и оскалила зубы лишь инстинктом, не надеясь же в действительности представиться для существ опасностью.